Кризис жив - гонка девальваций в самом разгаре

http://www.industrymailout.com/Industry/View.aspx?id=233937&q=250137475&qz=4a61ce

Chart A	Chart B

I can't add anything to the above. Learn it yourself.

4. Инфляция и экономические циклы: крах кейнсианской парадигмы - продолжение 4

Банковские кредиты и экономические циклы

Экономические циклы, или циклы деловой активности, возникли в Западном мире во второй половине XVIII века. Они привлекли к себе внимание, потому что появились вроде бы беспричинно, и прежде ничего подобного мир еще не знал. Экономический цикл состоит из регулярно повторяющихся (хотя и не строго периодических) подъемов и спадов, когда инфляционные периоды, отличающиеся повышенной деловой активностью, ростом цен и занятости, сменяются спадами или депрессиями, сопровождающимися затуханием активности, ростом безработицы и падением цен, а спустя какое-то время спад оканчивается, начинается восстановление хозяйственной деятельности и приходит очередной подъем.

Казалось бы, для такого рода цикличного движения экономики нет никаких причин. В некоторых видах деятельности, разумеется, циклы происходят по чисто природным причинам. Так, например, семилетний цикл размножения саранчи порождает семилетний цикл в области борьбы с саранчой, в производстве соответствующих ядохимикатов и оборудования. Но если брать экономику в целом, нет никаких оснований для чередования подъемов и спадов. По сути дела, есть основания рассчитывать как раз на противоположное, потому что свободный рынок обычно работает гладко и эффективно, не порождает значительных ошибок, которые делаются явными, когда очередной подъем неожиданно сменяется спадом и результатом оказываются значительные убытки. И до конца XVIII века масштабных экономических циклов не наблюдалось. Обычно хозяйственная жизнь развивалась гладко, и все шло своим чередом, пока не происходило нечто ужасное: значительный неурожай зерна вызывал крах экономики села, король отбирал у финансистов большую часть денег и в результате начиналась депрессия или война приводила к расстройству торговли. В каждом из этих случаев хозяйственная жизнь получала легко различимый удар, так что не было нужды в поисках дальнейших объяснений.

Откуда же взялись экономические циклы? Сразу было замечено, что цикл поражает в каждой стране самые развитые районы: портовые города, через которые велась торговля с самыми развитыми мировыми центрами производства. В этот период в Западной Европе, а точнее в самых передовых центрах производства и торговли возникли два жизненно важных явления: индустриализация и коммерческие банки. Банки вели дело на основе частичного резервирования, о котором мы говорили выше, а в Лондоне в конце XVIII века возник первый в мировой истории центральный банк, Банк Англии. В XIX веке в среде экономистов и знатоков финансового дела возникли два типа теорий, пытавшихся объяснить новое и весьма тревожное явление: одни взваливали вину за экономические циклы на промышленность, а другие — на банковскую систему. Первые в конечном итоге считали, что циклы деловой активности — это порождение рыночной экономики, и авторы подобных теорий призывали либо к ликвидации рынка (например, Карл Маркс), либо к жесткому государственному контролю и регулированию, направленному на сглаживание циклов (лорд Кейнс). Однако специалисты, считавшие, что проблему создают банки с системой частичного резервирования, видели причину экономических циклов в неправильной организации денежного обращения и банковского дела, которые даже английский классический либерализм никогда не освобождал от жесткого правительственного контроля. Таким образом, даже в XIX веке возложить вину за периодичность подъемов и спадов на банковскую систему означало, по сути, обвинить в этом государство.

Мы не можем здесь детально рассматривать промахи той экономической школы, которая считала, что циклы соприродны рынку. Достаточно сказать, что эти теории не в состоянии объяснить рост цен в период подъема и их падение во время спада или множество ошибок в хозяйственных решениях, которые выявляются в момент начала спада в виде массовых убытков и банкротств.

Первую теорию цикла, основанную на особенностях денежного обращения и банковской системы, предложили в начале XIX века английский экономист классической школы Давид Рикардо и его последователи, которые разработали монетарную теорию цикла деловой активности.³ Смысл этой теории примерно таков: банки с частичным резервированием, контролируемые и подстегиваемые правительством и его центральным банком, расширяют кредит. Когда на базе наличных бумажных и золотых денег выстраивается пирамида кредитов, увеличивается количество денег в обращении (в виде банковских депозитов, а в тот исторический период — в виде кредитных билетов). Увеличение количества денег в обращении толкает вверх цены и запускает инфляционный процесс. По мере раскручивания инфляции, питаемой наращиванием кредитных билетов и банковских депозитов на основе наличных денег, происходит рост цен на отечественную продукцию. В конце концов дело доходит до того, что импортные товары делаются дешевле отечественных, так что импорт растет, а экспорт падает. Возникает и начинает увеличиваться дефицит платежного баланса, и его приходится покрывать золотом, которое из переживающей инфляционный бум страны начинает перетекать в страны со стабильными ценами. В результате оттока золота из страны растущая пирамида кредита теряет устойчивость, а банки обнаруживают, что им грозит банкротство. Наконец, правительству и банкам приходится останавливать выдачу кредитов, и, спасая себя, банки начинают сокращать кредитование.

Неожиданный переход от расширения кредита к его сжатию меняет всю картину экономической жизни, и вместо подъема воцаряется спад. Банки сокращают свои расходы, и деловая активность снижается, потому что от фирм требуют срочного возврата кредитов. Уменьшение количества денег ведет к общему понижению цен (дефляции). Наступает фаза спада, рецессии или депрессии. Но по мере уменьшения денежной массы и падения цен отечественные товары опять делаются привлекательнее иностранных, и баланс платежей меняет знак — из дефицитного он делается профицитным. Золото начинает возвращаться в страну, а поскольку при этом продолжается сокращение объемов кредитования, банки обретают уверенность в будущем, и начинается фаза оживления экономической активности.

У теории Рикардо был целый ряд достоинств. Отталкиваясь от количества банковских денег (которое всегда увеличивается во время подъема и уменьшается во время спада), она объясняла поведение цен. Объясняла она также поведение платежного баланса. Более того, она установила связь между подъемом и спадом, так что спад предстал последствием предшествовавшего ему подъема. И не только последствием, но и целебным средством адаптации экономики к условиям, сложившимся в результате действия сил, породивших подъем.

Короче говоря, впервые спад предстал не как Божья кара и не как катастрофа, порожденная закономерностями индустриализованной рыночной экономики. Рикардианцы поняли, что главным злом был инфляционный подъем экономики, создаваемый правительственным вмешательством в механизм денежного обращения и банковского кредита, а спад, при всей нежелательности его симптомов, представляет собой необходимый процесс адаптации, очищавший экономику от последствий инфляционного бума. В ходе депрессии экономика избавляется от диспропорций и излишеств, порожденных инфляционным бумом, и восстанавливает здоровые условия хозяйствования. Депрессия — это малоприятная, но необходимая реакция на излишества и искажения периода подъема.

Почему же экономические циклы повторяются? Почему после спада начинается следующий подъем, а за ним очередной спад? Для ответа на этот вопрос нам нужно разобраться в мотивации банков и правительства. Коммерческие банки получают прибыль за счет расширения кредита и создания новых платежных средств, поэтому при малейшей возможности они осуществляют монетизацию кредитов. Правительство также заинтересовано в инфляции, поскольку она обеспечивает рост государственных доходов (либо от печатания новых денег, либо благодаря тому, что банковская система в состоянии финансировать дефицит правительственного бюджета) и позволяет в условиях бума и дешевых кредитов подкармливать значимые экономические и политические группы. Легко понять, как начался первый подъем. Когда наступает кризис, правительство и банки вынуждены отступить. Но когда золото опять начинает притекать в страну, банки начинают чувствовать себя уверенно. А когда у банков появляется твердая почва под ногами, они начинают следовать естественной склонности и увеличивают объем платежных средств и кредитов. Так начинается следующий подъем, несущий в себе семена очередного неизбежного спада.

Таким образом, теория Рикардо объяснила и повторение цикла деловой активности. Но двух вещей она объяснить не смогла. Во-первых, и это самое существенное, она не объяснила множества допускаемых бизнесом в период подъема ошибок, которые неожиданно выходят на поверхность при наступлении спада. Ведь бизнесмены умеют предвидеть события, и трудно понять, почему все они начинают совершать серьезные ошибки, приводящие к серьезным убыткам. Во-вторых, важной особенностью всех экономических циклов был тот факт, что и подъемы, и спады особенно значительно сказывались на отраслях, производящих средства производства, т.е. на производителях машин, оборудования и промышленного сырья, в меньшей степени затрагивая предприятия легкой промышленности. Теория Рикардо не нашла объяснения этой особенности цикла.

Австрийская теория циклов, которую Мизес разработал, опираясь на рикардианский анализ, развила собственную теорию чрезмерного или, точнее, ошибочного инвестирования как основы делового цикла. Австрийская теория смогла объяснить не только все те явления, которые уже нашли объяснение в рамках теории рикардианцев, но и другие — обилие инвестиционных просчетов и уязвимость производителей средств производства, особенно сильно страдающих от спадов. Как мы увидим далее, это еще и единственная теория, способная объяснить современное явление стагфляции.

Мизес начинает, как и рикардианцы: правительство и его центральный банк политикой покупки активов и наращивания банковских резервов стимулируют расширение банковского кредита. Банки наращивают кредитование, и, соответственно, возрастает количество денег в обращении в форме чековых депозитов (кредитные билеты частных банков к этому времени практически исчезли). Далее, как и у Рикардо, у Мизеса увеличение количества банковских денег ведет к росту цен, т.е. к инфляции.

Но, как отмечает Мизес, рикардианцы недооценили неблагоприятные последствия раздувания банковского кредита. Потому что здесь включается еще более пагубный механизм. Экспансия банковского кредита не только повышает цены, но и искусственно понижает процентную ставку, что вводит бизнесменов в заблуждение и побуждает их осуществлять необоснованные и нерентабельные инвестиции.

Дело в том, что на свободном рынке процентная ставка по ссудам определяется исключительно временными предпочтениями всех участников хозяйственного процесса. Ведь сущность любой ссуды состоит в том, что наличные блага (деньги, которые можно истратить немедленно) обмениваются на благо будущее (долговое обязательство, которое может быть использовано в некоем будущем). Поскольку люди всегда предпочитают деньги в кармане тем же деньгам, которыми удастся воспользоваться в будущем, наличные блага всегда оцениваются на рынке дороже, чем будущие. Выгода, получаемая из-за разницы между ними, или «лаж», и есть процентная ставка, величина которой зависит от того, насколько сильно люди предпочитают настоящее будущему, т.е. от степени их временных предпочтений.

Временные предпочтения людей определяют также соотношение между склонностью людей сберегать и вкладывать ради будущего использования и желанием все потратить не сходя с места. Если временные предпочтения людей уменьшаются, т.е. если степень их предпочтения настоящего будущему ослабевает, они будут потреблять меньше, а сберегать и инвестировать больше, и одновременно, по той же самой причине, падает и процентная ставка, величина скидки на время. Главным двигателем экономического роста является падение ставок временных предпочтений, которое ведет к относительному повышению сбережений и инвестиций и относительному уменьшению потребления, что находит выражение в падении процентной ставки.

А что происходит, когда ставка процента падает не в результате добровольного понижения временных предпочтений и увеличения доли сбережений, а вследствие правительственного вмешательства, направленного на расширение кредита и увеличение объема банковских денег? Ведь новые чековые деньги, созданные в ходе предоставления банковских ссуд бизнесу, выйдут на рынок в качестве источника ссуд и, соответственно, хотя бы вначале понизят ставку процента. Иными словами, что происходит, когда уменьшение процентной ставки вызвано искусственными причинами, инициативой банков и правительства, а не естественными, т.е. связанными с изменениями оценок и предпочтений потребителей?

А происходят нехорошие вещи. Ведь на понижение ставки процента бизнесмены реагируют так, как они и должны реагировать на подобный сигнал рынка: они увеличивают вложения в средства производства. Инвестиции, особенно в обширные и долговременные проекты, которые прежде казались убыточными, теперь, когда процентная ставка упала, сразу представляются прибыльными. Короче говоря, бизнесмены реагируют так, как и следовало бы в случае действительного увеличения сбережений: они приступают к инвестированию в то, что выглядит как настоящие сбережения. Они повышают долю вложений в оборудование длительного пользования, средства производства, промышленное сырье и строительство в сравнении с долей расходов на производство потребительских благ.

Итак, предприятия радостно берут взаймы создаваемые банками новые деньги, которые достаются им по более дешевым ставкам, вкладывают эти деньги в средства производства, и в конце концов эти деньги обращаются в более высокую заработную плату тех, кто производит средства производства. Растущий спрос инвесторов увеличивает расходы на оплату труда, но бизнесмены уверены, что эти возросшие издержки им по плечу, потому что они обмануты вмешательством правительства и банков в операции рынка кредитов, искажающим подаваемые рынком сигналы о величине кредитного процента, сигналы, определяющие, какая доля ресурсов будет направлена на производство средств производства, а какая — на производство потребительских благ.

Пред.

См. окончание.

³For the analysis of the remainder of this chapter, see Rothbard, Depressions: Their Cause and Cure, pp. 13–26.

Инфляция и экономические циклы: крах кейнсианской парадигмы - продолжение 1

Федеральный резерв (Центральный/Национальный Банк) и банки с частичным резервированием

Просто печатать деньги считается теперь старомодным. Уж слишком бросается в глаза, когда в обращение попадает слишком много крупных купюр, так что у публики может зародиться опасная догадка: оказывается, инфляция — результат того, что государство печатает банкноты. Так правительство может лишиться власти. Поэтому оно обратилось к намного более сложным и утонченным, а потому и менее заметным способам делать все то же самое — увеличивать количество денег в обращении, чтобы всегда иметь больше средств на всевозможные расходы и субсидии привилегированным политическим группам. Идея заключалась в том, что вместо того, чтобы перегружать работой печатный пресс, можно сохранить в качестве основных денег (законного средства платежа) бумажные доллары (марки,франки или фунты), а сверх этой базы построить пирамиду таинственных и невидимых, но от этого не менее действенных банковских депозитов до востребования, являющихся основой чековых расчетов. Итогом стал контролируемый правительством инфляционный механизм, в работе которого разбираются только банкиры, экономисты и сотрудники центральных банков. И сделано это было умышленно.

Прежде всего следует понять, что вся система коммерческих банков в Соединенных Штатах и других странах действует под полным контролем государственных властей — и банки рады этому контролю, потому что он позволяет им создавать деньги. Инструментом контроля является центральный банк страны — правительственное учреждение, власть которого опирается на его монопольную привилегию печатать деньги. В Соединенных Штатах роль центрального банка исполняет Федеральная резервная система (ФРС). Федеральный резерв позволяет коммерческим банкам надстраивать над собственными резервами (депозитами банков в ФРС) пирамиду депозитов (чековых счетов) в соотношении примерно 6:1. Иными словами, если резервы банка в ФРС увеличиваются на 1 млрд долларов, этот банк может и даже должен создать на этом основании пирамиду депозитов до востребования на 6 млрд долларов, т.е. банк создает 6 млрд новых денег.

Почему банковские депозиты до востребования образуют большую часть денежной массы? Это не полноценные деньги или средства платежа,которыми являются банкноты ФРС. Но они представляют собой обещание банка погасить выписанный на депозит до востребования чек наличными (банкнотами ФРС), как только этого пожелает владелец депозита (текущего или чекового счета). Все дело в том, что у банков нет этих денег, да и быть не может, потому что они должны в шесть раз больше, чем все их резервы, сами представляющие собой чековый счет в ФРС. Однако ФРС успешно внушает публике доверие к банкам, к их надежности и добросовестности. Когда банки попадают в сложное положение, ФРС может прийти им на помощь и делает это. Если бы публика разобралась в том, что происходит, и ринулась бы в банки за своими деньгами, ФРС могла бы без труда напечатать достаточно денег, чтобы вывести банки из кризиса.

Таким образом, ФРС контролирует темп инфляции с помощью коэффициента (6:1) создания банковских денег или, что существеннее, определяя общую величину банковских резервов. Иными словами, когда ФРС нужно увеличить количество денег в обращении на 6 млрд долларов, она не печатает эти 6 млрд, а выпускает распоряжение об увеличении банковских резервов на 1 млрд и предоставляет самим банкам создать 6 млрд новых чековых денег. При этом публика не понимает ни самого процесса, ни его значимости.

Каким образом банки создают новые депозиты? Они их просто ссужают. Предположим, например, что банки получили 1 млрд долларов новых резервов. Тогда они просто раздадут кредитов на 6 млрд и под эти кредиты будут созданы новые депозиты до востребования. Короче говоря, когда коммерческие банки ссужают деньги частным лицам, фирмам или правительственным организациям, они дают в долг не уже существующие деньги, которые люди заработали, сберегли и положили на свои счета, хотя именно так представляет себе это дело публика. Они выдают в долг новые депозиты до востребования, созданные ими в ходе предоставления ссуд — и ограничивают их только резервные требования или установленный центральным банком максимальный коэффициент соотношения между депозитами и резервами, т.е. 6:1. Ведь, в конце-то концов, они не печатают бумажные доллары и не добывают золото из-под земли, а всего лишь эмитируют новые счета до востребования или адресованные к самим себе чековые требования о выплате наличных, и у них нет никаких шансов удовлетворить эти требования, если публика в едином порыве потребует вернуть деньги, которые люди положили на свои банковские счета.

Каким же образом ФРС определяет совокупные резервы коммерческих банков? Она может ссужать им свои резервные средства, причем делает это по искусственно низкой ставке процента (учетная ставка, или ставка рефинансирования). Но банки не любят много брать в долг у ФРС, поэтому совокупная величина задолженности банков у ФРС никогда не бывает уж очень значительной. Для ФРС самым существенным методом увеличения совокупной величины резервов является малоизвестный или малопонятный публике метод покупок на свободном рынке. На деле это означает, что Федеральный резервный банк выходит на открытый рынок и покупает активы. Строго говоря, не имеет никакого значения, какие именно активы он покупает. Это может быть, например, карманный калькулятор за 20 долларов. Предположим, что Федеральный резервный банк покупает карманный калькулятор фирмы XYZ Electronics за 20 долларов. Федеральный резервный банк получил свой калькулятор, но здесь важно, что XYZ Electronics получила чек на 20 долларов от Федерального резервного банка. Банки ФРС не могут открывать депозиты до востребования для частных лиц и организаций — только для банков и федерального правительства. Поэтому XYZ Electronics может сделать со своим 20-долларовым чеком только одну вещь — поместить его на собственный счет, скажем, в банке Acme. В этой точке происходит еще одна операция: чековый счет XYZ Electronics, ее депозит до востребования, увеличивается на 20 долларов. А банк Acme получает чек Федерального резервного банка.

Итак, случилось следующее: счет XYZ Electronics в банке Acme увеличился на 20 долларов, но при этом никакие другие счета не изменились ни на цент. Получается, что в конце этого начального этапа — этапа I — количество денег в обращении выросло на 20 долларов, на ту величину,которую ФРС истратила на покупку актива. Если спросить, а где ФРС добыла 20 долларов на покупку калькулятора, ответ будет таким: создала из ничего, просто выписала чек на саму себя. Ни у Федерального резервного банка, ни у кого другого не было этих 20 долларов до той минуты, когда они были созданы в процессе покупки, осуществленной ФРС.

Но это еще не все. Ведь теперь банк Acme к своему удовольствию обнаружил, что у него есть чек Федерального резервного банка. Он обращается в ФРС, кладет этот чек на свой счет и его резерв, т.е. его депозит до востребования в банке Федерального резерва, возрастает на 20 долларов. Теперь, когда резервы банковской системы выросли на 20 долларов, она может расширять кредитование, т.е. создавать дополнительные депозиты до востребования в форме займов фирмам (или частным потребителям,или правительству), пока суммарный прирост чековых денег не составит 120 долларов. Таким образом, в конце этапа II мы получаем следующее:ФРС купила калькулятор за 20 долларов и тем самым увеличила банковские резервы ровно на эту величину; банковские депозиты до востребования увеличились, соответственно, на 120 долларов; банковские ссуды юридическим и физическим лицам увеличились на 100 долларов. Количество денег в обращении увеличилось на 120 долларов, из которых 100 долларов были созданы банками в ходе предоставления бизнесу ссуд в виде чековых денег, а 20 долларов были созданы банком Федерального резерва в результате приобретения калькулятора.

На практике, конечно, ФРС не тратит время на покупку всякой ерунды. Для накачивания экономики деньгами нужно покупать такое количество активов, что пройти мимо одного из самых изобильных и ликвидных из них невозможно. Речь идет об облигациях правительства США и других правительственных ценных бумагах. В США рынок правительственных облигаций очень велик и очень ликвиден, так что ФРС может обойтись без политических конфликтов, неизбежных в случае, если бы ей пришлось решать, какие именно частные акции или облигации она будет покупать. Правительству также выгодно, что рынок его обязательств имеет надежную опору, поддерживающую цены на правительственные облигации.

Предположим, однако, что некий банк, возможно, под давлением своих вкладчиков, вынужден обналичить часть своих чековых депозитов в ФРС, чтобы получить настоящие деньги. Что случится с ФРС, которая своими чеками создала новые банковские резервы буквально из ничего? Придется ли ей объявить о своем банкротстве? Ни в коем случае,потому что у ФРС есть монополия на печатание наличных, и она просто погасит свой депозит до востребования, напечатав нужное количество денег. Короче говоря, если банк явится в ФРС и потребует, чтобы из его резервов ему выдали 20 долларов — или 20 млн долларов — ФРС просто напечатает нужное количество денег и расплатится с банком. Как видим, ФРС занимает очень завидное положение — она может печатать собственные деньги.

Наконец мы получили ключ к тайне современного инфляционного процесса. Это процесс постоянного наращивания денежной массы в ходе постоянных покупок Федеральной резервной системой правительственных ценных бумаг на открытом рынке. Если ФРС,скажем,нужно увеличить количество денег в обращении на 6 млрд долларов, она купит на открытом рынке правительственных облигаций на 1 млрд (если коэффициент «депозиты до востребования/резервы» равен 6:1), и цель будет быстро достигнута. Фактически день за днем, даже в тот момент, когда вы читаете эти строки, ФРС присутствует на открытом рынке в Нью-Йорке и покупает намеченное накануне количество гособлигаций, чем обеспечивает поддержание запланированного темпа инфляции.

История денег в ХХ столетии — это история последовательного устранения ограничений,сковывавших возможности государства печатать деньги, так что в итоге государство получило полную свободу раздувать по своей воле денежную массу и, соответственно, поднимать уровень цен. В 1913 году Федеральная резервная система была создана именно для того, чтобы сделать возможным этот процесс. Новая система позволила увеличить количество денег в обращении и с помощью инфляции оплатить расходы на ведение Первой мировой войны. В 1933 году был сделан еще один роковой шаг: правительство Соединенных Штатов отказалось от золотого стандарта, т.е. по закону доллару все еще соответствовало определенное количество золота, но в реальности он перестал быть конвертируемым. Иными словами, до 1933 года способность ФРС необоснованно увеличивать количество денег в обращении была скована: она обязана была по требованию погашать свои собственные банкноты соответствующим количеством золота.

Есть существенная разница между золотом и банкнотами Федеральной резервной системы. Правительство не умеет создавать золото из ничего. Золото приходится добывать из-под земли, и это недешевыйпроцесс. А вот банкноты можно печатать сколько угодно, и это очень дешево. В 1933 году правительство Соединенных Штатов ликвидировало обмен бумажных денег на золото и перевело страну на бумажный стандарт; при этом государство оказалось монопольным поставщиком бумажных долларов. Именно отказ от золотого стандарта проложил путь к инфляционной денежной политике во время Второй мировой войны и после нее.

Но и после этого осталось одно ограничение, сдерживавшее способность правительства США бесконечно раздувать денежную массу. Соединенные Штаты отказались от золотого стандарта во внутреннем обороте,но их обязательство погашать золотом бумажные доллары,предъявленные иностранными правительствами, сохранилось. Иными словами, на международной арене сохранялась урезанная форма золотого стандарта. В 1950–1960-х годах Соединенные Штаты наращивали количество денег в обращении и повышали уровень цен, а параллельно в руках европейских правительств скапливались доллары и долларовые требования (в бумажных и чековых деньгах). Были предприняты грандиозные усилия, чтобы убедить иностранные правительства не требовать конвертации накопившихся у них долларов в золото, но в августе 1971 года Соединенным Штатам пришлось объявить о своем банкротстве — правительство закрыло «золотое окно» и отказалось погашать свои международные обязательства золотом. Далеко не случайно,что за этим отказом от последнего сдерживающего механизма последовала двузначная инфляция 1973–1974 годов в США и других странах мира.

Мы нашли объяснение хронической инфляции в современном мире, в том числе и в Соединенных Штатах: повсеместный переход от золотого стандарта к бумажному и развитие центральных банков,беспрепятственно эмитирующих чековые деньги на базе подверженных инфляции бумажных денег. В результате правительство получило полный контроль над количеством денег в обращении. Уяснив ситуацию с инфляцией, нам предстоит теперь проанализировать проблему цикла деловой активности, спадов и инфляционных спадов или стагфляции. Откуда берется цикл деловой активности и откуда возник таинственный феномен стагфляции?

(см. окончание)

1. Инфляция и экономические циклы: крах кейнсианской парадигмы -- начало -- Мюррей Ротбард

IX. Инфляция и экономические циклы: крах кейнсианской парадигмы

Введение: инфляция и экономические циклы

Деньги и инфляция

Федеральный резерв и банки с частичным резервированием

Банковские кредиты и экономические циклы

Введение: инфляция и экономические циклы

До 1973–1974 годов кейнсианцы, сформировавшие в конце 1930-х основную экономическую доктрину этого периода, чувствовали себя на коне.¹ Буквально все приняли идею Кейнса, что в рыночной экономике есть нечто такое, что делает ее подверженной колебаниям уровня расходов (на практике кейнсианцев интересовала только ситуация недостаточных расходов), а потому государство обязано вмешиваться и компенсировать этот дефект рынка. Для компенсации природного неравновесия рынка правительство должно было манипулировать уровнем расходов и дефицитом бюджета (на практике — постоянно их увеличивать). Управлять этой жизненно важной макроэкономической функцией правительства должен был, разумеется, совет кейнсианских экономистов (Совет экономических консультантов при президенте США), задача которого соcтояла в «точной настройке» экономики, необходимой для того, чтобы избежать как инфляции, так и рецессии, и регулировать совокупную величину расходов таким образом, чтобы гарантировать поддержание полной занятости в отсутствие инфляции.

К 1973–1974 годам даже кейнсианцы, наконец, осознали, что с этим самонадеянным сценарием что-то не в порядке и что пришла пора пересмотреть основы своей теории. Ведь за четыре десятилетия кейнсианской «точной настройки» не только не удалось избавиться от хронической инфляции, возникшей в ходе Второй мировой войны, — именно в это время инфляция стала двузначной (около 13% в год).И мало того, так еще в 1973–1974 годах Соединенные Штаты вошли в самую глубокую и продолжительную рецессию со времен 1930-х годов (ее следовало бы назвать депрессией, но к тому времени экономисты отказались от этого термина как неполиткорректного). В кейнсианской картине мира не было предусмотрено такого поразительного сочетания — значительная инфляция на фоне глубокой рецессии. Экономисты привыкли к тому, что либо экономика переживает бум, и тогда цены растут, либо экономика пребывает в состоянии спада или депрессии, и тогда имеет место высокая безработица, а цены падают. В период бума кейнсианское правительство должно было «понижать чрезмерную покупательную способность», для чего следовало увеличивать налоги и откачивать деньги из экономики.А в период спада правительство должно было увеличивать расходы и наращивать дефицит бюджета, т.е. накачивать деньги в экономику. Но что должно было делать правительство, когда в экономике одновременно наблюдаются инфляция и спад, сопровождающийся массовой безработицей? Как можно одновременно давить на газ и тормоз экономического механизма? Уже в ходе спада 1958 года проявилась некоторая странность — впервые в истории в разгар спада индекс потребительских цен продолжил расти, хоть и незначительно. Но тучка была совсем маленькой, похожей на облачко, и кейнсианцы сочли, что тревожиться не о чем.

Потребительские цены не прервали рост и в период спада 1966 года, но спад был настолько незначительным, что это тоже никого не встревожило. А вот значительная инфляция в период спада 1969–1971 годов оказалась уже ударом. Впрочем, настоящее смятение в рядах кейнсианцев началось только в период глубокого спада 1973–1974 годов, сопровождавшегося двузначной инфляцией. Пришлось признать не только то, что провалилась политика «точной настройки» и мы все еще имеем дело с давно похороненными экономическими циклами, но и то, что когда экономика пребывала в состоянии хронической и даже ускоряющейся инфляции, она при этом не могла выбраться из рецессии, т.е. имел место инфляционный спад или стагфляция (стагнация + инфляция). Явление было не только совершенно новым, но еще и необъяснимым — господствовавшая экономическая теория не предусматривала ничего подобного.

При этом инфляционная ситуация явно ухудшалась: примерно 1–2% в год в период Эйзенхауэра, 3–4% в год при Кеннеди, 5–6% в год при Джонсоне и около 13% в 1973–1974 годах, после чего она снизилась до 6%, но только под напором резкого и продолжительного спада 1973–1976 годов.Несколько вещей нуждаются в объяснении: 1) откуда взялась хроническая и ускоряющаяся инфляция? 2) почему инфляция сохранялась даже в период глубокой депрессии? А раз уж мы заговорили обо всем этом, то очень важно понять, 3) что порождает экономические циклы? Откуда эта нескончаемая последовательность подъемов и спадов?

К счастью, ответы на эти вопросы уже даны, и дала их вытесненная на задворки австрийская школа экономической теории и, в частности, теория денег и циклов деловой активности, развитая в Австрии Людвигом фон Мизесом и его последователем Фридрихом А. фон Хайеком, который и познакомил с этой теорией Лондонскую школу экономики в начале 1930-х годов. Собственно говоря, предложенная Хайеком австрийская теория циклов деловой активности покорила молодых британских экономистов именно потому, что только она давала удовлетворительное объяснение Великой депрессии 1930-х годов. В начале 30-х будущие лидеры кейнсианства, такие как Джон Р. Хикс, Абба Р. Лернер, Лайонел Роббинс и Николас Калдор в Англии и Элвин Хансен в Соединенных Штатах, были последователями Хайека. Но опубликованная в 1936 году работа Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» смешала все карты — произошла настоящая кейнсианская революция, высокомерно провозгласившая, что никто прежде не мог объяснить природу экономического цикла и Великой депрессии. Следует подчеркнуть, что в ходе глубоких дебатов кейнсианская теория не одержала победы над австрийским подходом. Напротив, как нередко бывало в истории общественных наук, кейнсианство просто вошло в моду, а непобежденная австрийская теория впала в забвение.

В течение четырех десятилетий австрийская теория была жива, но почти незаметна: верность ей хранили только Мизес (в Нью-Йоркском университете) и Хайек (в Чикагском), а также горстка их последователей. Далеко не случайно, что возрождение австрийской теории совпало с появлением стагфляции и ставшим очевидным поражением кейнсианства. В 1974 году в колледже Ройалтон, штат Вермонт, состоялась первая за несколько десятилетий конференция австрийской школы экономической теории. В том же году сообщество экономистов было поражено присуждением Нобелевской премии по экономике Хайеку. После этого «австрийцы» провели конференции в Хартфордском университете, в Виндзорском замке в Англии и в Нью-Йоркском университете, причем даже Хикс и Лернер дали понять, что отчасти возвращаются к позиции, которой придерживались в молодости. Были проведены региональные конференции на Восточном и Западном побережье, на Среднем Западе и на Юго-Западе США. Публикуются книги и статьи, и, пожалуй, самое важное, появились чрезвычайно способные аспиранты и молодые профессора, связавшие свою научную карьеру с разработкой австрийского подхода, так что в будущем можно ждать результатов его применения.

См. продолжение 1

¹Keynesians are creators of “macroeconomics” and disciples of Lord Keynes, the wealthy and charismatic Cambridge University economist whose General Theory of Employment, Interest, and Money (New York: Harcourt Brace, 1936) is the cornerstone of Keynesian economics.

Вывихи мышления наших и ихних бюрократов

Изучая вывихи мышления бюрократов

Есть новая модная научно-поведенческая Экономикс, — так ее называют — которая применяет понимание психологии к тому, как люди принимают экономические решения. Она пытается объяснить, например, стадный инстинкт, который привел к тому, что люди во время недавнего кризиса пренебрегли здравым смыслом и поверили россказням о ценностях активов, потому что другие ведь тоже поверили: "эффект подражания." И это называется "психологическая склонность к запоздалым суждениям" - всеобщая тенденция в течение недавнего спада, представляющая прошлые события более предсказуемыми, чем они были. Поведенческая Экономикс также принесла нам такие понятия, как "отвращение потери": наше нежелание отдать доллар, который мы имеем намного больше, чем нежелание отдать доллар, который мы еще не получили.

Но в то время, как наблюдается большой интерес к психологии и неврологии рынков, намного меньший интерес проявляется к психологии и неврологии правительств. Слависа Тасич из Университета Киева, написал недавно статью для Института Бруно Леони в Италии об этом упущении. Он утверждает, что участники рынка не единственные, кто делает ошибки, при этом он прозаично отмечает, что "в господствующей экономической литературе почти полностью отсутствует озабоченность тем, что регуляторные проекты страдают от нехватки компетентности." Государственные служащие тоже обычные люди.

Г-н Тасич идентифицирует пять ошибок, которые часто делают правительственные регуляторы: смещение действия, мотивированное рассуждение, сосредотачивающаяся иллюзия, эвристический аффект и иллюзии компетентности.

В последнем случае, психологи показали, что мы систематически переоцениваем, насколько мы понимаем причины и механизм действия вещей, понятных нам только наполовину. Шведский экономист в области здравоохранения Ханс Рослинг однажды дал студентам список пяти пар стран и спросил, какая нация в каждой паре имеет более высокий уровень детской смертности. Студенты получили в среднем оценку 1.8 из 5. Г-н Рослинг отметил, что, если бы он дал тест группе шимпанзе, то средняя оценка у группы шимпанзе была бы 2.5. Таким образом, проблемой его студентов было не невежество, а то, что они уверенно считали правильным то, что было неверным.

Проблема смещения действия более известна в Англии как "закон об опасных собаках" после того, как предыдущее правительство, столкнувшись с несколькими случаями, в которых собаки травмировали или даже загрызли насмерть людей, почувствовало необходимость ввести в большей части неуклюжий и бюрократический закон, который плохо работал. Несомненно поспешные законодательные инициативы после нынешнего финансового кризиса будут включать некоторые законы, очень смахивающие на закон об опасных собаках. Требуется необычная храбрость для регулятора, чтобы встать и сказать, что "то-то не должно быть сделано,", чтобы это "то-то" не ухудшило ситуацию еще сильнее.

Мотивированное рассуждение означает, что мы имеем тенденцию верить тому, чему нам удобно верить. Если Вы управляете некой организацией, скажем, Группой По Изменению Курса Астероида Для Спасения Человечества (ГПИКАДСЧ), и Вы озабочены возможным сокращением Вашего бюджета, будет неудивительно, что Вы будете излишне остро реагировать на каждый космический обломок, пролетающий невдалеке от Земли. Правительственные Регуляторы редко приводят доводы в пользу отмены госконтроля.

Сосредотачивающаяся иллюзия частично происходит от того факта, что люди имеют тенденцию видеть выгоды от политики, а не затраты при проведении этой политики, которые в ней спрятаны. Как утверждал французский теоретик Фредерик Бастиа - ошибочно думать, что разбитое окно создает работу, потому что, в то время, как выгода появления работы для стекольщика очевидна, потеря работы для портного, вызванная потерей денег тем, для кого стеклят окно — и последующего его решения отложить покупку пальто - не так очевидна. Недавняя история полна сообщениями о вмешательствах в экономику правительств, и эффект от этих вмешательств очень похож на вышеизложенный пример.

"Эвристический аффект" это причудливое название для довольно очевидного понятия, а именно, что мы недооцениваем недостатки вещей, которые нам эмоционально предпочтительны. Например, загрязнение от утечки нефти при глубоководном бурении конечно убило приблизительно 1 300 птиц, может быть еще немного больше. А ветровые электростанции в Америке убивают от 75 000 до 275 000 птиц каждый год, и в общем-то более редких видов, таких, как орлов. При этом компании, владеющие ветровыми электростанциями, не подвергаются таким принудительным ограничениям в бизнесе и осуждению в прессе и обществе, как нефтедобывающие компании.

Законодателям, чтобы понять, как законы будут применяться в реальной жизни, надо знать и понимать привычки мышления тех официальных лиц, которые обязаны эти законы проводить в жизнь.

—Matt Ridley, напечатано в "The Wall Street Journal", стр. C4, 23 октября 2010 г.

Україна сьогодні - Чи повинні ми підкорюватись диктатурі більшості? - початок

Август Фрідріх фон Хайек

XIV. Материальные обстоятельства и идеальные цели

Разве справедливо, чтобы большинство, возражающее против свободы, порабощало меньшинство, готовое эту свободу отстаивать? Несомненно, правильнее, если уж речь идет о принуждении, чтобы меньшее число людей заставило остальных сохранить свободу, которая ни для кого не является злом, нежели большему числу, из потакания собственной подлости, превратить оставшихся в таких же, как они, рабов. Те, кто не стремится ни к чему иному, кроме собственной законной свободы, всегда вправе отстаивать ее по мере сил, сколько бы голосов ни было против. Джон Мильтон

Наше поколение тешит себя мыслью, что оно придает экономическим соображениям меньшее значение, чем это делали отцы и деды. "Конец экономического человека" обещает стать одним из главных мифов нашей эпохи. Но прежде чем соглашаться с этой формулой или усматривать в ней положительный смысл, давайте посмотрим, насколько она соответствует истине. Когда мы сталкиваемся с призывами к перестройке общества, которые раздаются сегодня повсеместно, мы обнаруживаем, что все они носят экономический характер. Как мы уже видели, новое истолкование политических идеалов прошлого -- свободы, равенства, защищенности -- "в экономических терминах" является одним из главных требований, выдвигаемых теми же людьми, которые провозглашают конец "экономического человека". При этом нельзя не отметить, что люди сегодня больше, чем когда-либо, руководствуются в своих устремлениях теми или иными экономическими соображениями: упорно распространяемым взглядом, что существующее экономическое устройство нерационально, иллюзорными надеждами на "потенциальное благосостояние", псевдотеориями о неизбежности монополий и разного рода досужими разговорами о кончающихся запасах естественного сырья или об искусственном замораживании изобретений, в котором якобы повинна конкуренция (хотя как раз это никогда не может случиться в условиях конкуренции, а является обычно следствием деятельности монополий, причем поддерживаемых государством). [Частые упоминания в качестве аргументов против конкуренции случаев уничтожения запасов зерна, кофе и т.д. свидетельствуют лишь об интеллектуальной недобросовестности. Нетрудно понять, что в условиях конкурентной рыночной системы никакому владельцу таких запасов не может быть выгодно их уничтожение. Случай замораживания патентов сложнее -- его нельзя проанализировать между делом. Однако для того чтобы полезное для общества изобретение было положено "под сукно", требуется такое исключительное стечение обстоятельств, что возникает сомнение, имели ли в действительности место такие случаи, заслуживающие серьезного рассмотрения.]

Однако, с другой стороны, наше поколение, безусловно, меньше, чем предыдущее, прислушивается к экономическим доводам. Люди сегодня решительно отказываются жертвовать своими устремлениями, когда этого требуют экономические обстоятельства. Они не хотят учитывать факторы, ограничивающие их запросы, или следовать в чем-то экономической необходимости. Не презрение к материальным благам и не отсутствие стремления к ним, но, напротив, нежелание признавать, что на пути осуществления потребностей есть и препятствия, и конфликты различных интересов, -- вот характерная черта нашего поколения. Речь следовало бы вести скорее об "экономофобии", чем о "конце экономического человека", -- формуле дважды неверной, ибо она намекает на продвижение от состояния, которого не было, к состоянию, которое нас вовсе не ждет. Человек, подчинявшийся прежде безличным силам, хотя они и мешали порой осуществлению его индивидуальных замыслов, теперь возненавидел эти силы и восстал против них.

Бунт этот является свидетельством гораздо более общей тенденции, свойственной современному человеку: нежелания подчиняться необходимости, не имеющей рационального обоснования. Данная тенденция проявляется в различных сферах жизни, в частности в области морали, и приносит порой положительные результаты. Но есть сферы, где такое стремление к рационализации полностью удовлетворить нельзя, и вместе с тем отказ подчиняться установлениям, которые для нас непонятны, грозит разрушением основ нашей цивилизации. И хотя по мере усложнения нашего мира мы, естественно, все больше сопротивляемся силам, которые, не будучи до конца понятыми, заставляют нас все время корректировать наши надежды и планы, именно в такой ситуации непостижимость их неумолимо возрастает. Сложная цивилизация предполагает, что индивид должен приспосабливаться к переменам, причины и природа которых ему неизвестны. Человеку не ясно, почему его доходы возрастают или падают, почему он должен менять занятие, почему какие-то вещи получить становится труднее, чем другие, и т.д. Те, кого это затрагивает, склонны искать непосредственную, видимую причину, винить очевидные обстоятельства, в то время как реальная причина тех или иных изменений коренится обычно в системе сложных взаимозависимостей и скрыта от сознания индивида. Даже правитель общества, живущего по единому плану, чтобы объяснить какому-нибудь функционеру, почему ему изменяют зарплату или переводят на другую работу, должен был бы изложить и обосновать весь свой план целиком. А это означает, что причины могут узнавать лишь очень немногие.

Только подчинение безличным законам рынка обеспечивало в прошлом развитие цивилизации, которое в противном случае было бы невозможным. Лишь благодаря этому подчинению мы ежедневно вносим свой вклад в создание того, чего не в силах вместить сознание каждого из нас в отдельности. И неважно, если мотивы такого подчинения были в свое время обусловлены представлениями, которые теперь считаются предрассудками, -- религиозным духом терпимости или почтением к незамысловатым теориям первых экономистов. Существенно, что найти рациональное объяснение силам, механизм действия которых в основном от нас скрыт, труднее, чем просто следовать принятым религиозным догматам или научным доктринам. Может оказаться, что если никто в нашем обществе не станет делать того, чего он до конца не понимает, то только для поддержания нашей цивилизации на современном уровне сложности каждому человеку понадобится невероятно мощный интеллект, которым в действительности никто не располагает. Отказываясь покоряться силам, которых мы не понимаем и в которых не усматриваем чьих-то сознательных действий или намерений, мы впадаем в ошибку, свойственную непоследовательному рационализму. Он непоследователен, ибо упускает из виду, что в сложном по своей структуре обществе для координации многообразных индивидуальных устремлений необходимо принимать в расчет факты, недоступные никакому отдельному человеку. И если речь не идет о разрушении такого общества, то единственной альтернативой подчинению безличным и на первый взгляд иррациональным законам рынка является подчинение столь же неконтролируемой воле каких-то людей, т.е. их произволу. Стремясь избавиться от оков, которые они ныне ощущают, люди не отдают себе отчета, что оковы авторитаризма, которые они наденут на себя сознательно и по собственной воле, окажутся гораздо более мучительными.

Некоторые утверждают, что, научившись управлять силами природы, мы все еще очень плохо умеем использовать возможности общественного сотрудничества. Это правда. Однако обычно из этого утверждения делают ложный вывод, Что мы должны теперь овладевать социальными силами точно так же, как овладели силами природы. Это не только прямая дорога к тоталитаризму, но и путь, ведущий к разрушению всей нашей цивилизации. Ступив на него, мы должны будем отказаться от надежд на ее дальнейшее развитие. Те, кто к этому призывает, демонстрируют полное непонимание того, что сохранить наши завоевания можно, лишь координируя усилия множества индивидов с помощью безличных сил.

Див. продовження 1

Україна сьогодні - X-1. Почему к власти приходят худшие? --> The Road to Serfdom, Friedrich A. Hayek

X. Почему к власти приходят худшие?[1]

Всякая власть развращает, но абсолютная власть развращает абсолютно. Лорд Эктон

Теперь мы сосредоточим внимание на одном убеждении, благодаря которому многие начинают считать, что тоталитаризм неизбежен, а другие теряют решимость активно ему противостоять. Речь идет о весьма распространенной идее, что самыми отвратительными своими чертами тоталитарные режимы обязаны исторической случайности, ибо у истоков их каждый раз оказывалась кучка мерзавцев и бандитов. И если, например, в Германии к власти пришли Штрейхеры и Киллингеры, Леи и Хайнсы, Гиммлеры и Гейдрихи, то это свидетельствует, может быть, о порочности немецкой нации, но не о том, что возвышению таких людей способствует сам государственный строй. Разве не могут во главе тоталитарной системы стоять порядочные люди, которые, думая о благе всего общества, будут действительно решать грандиозные задачи?

Нам говорят: не будем себя обманывать -- не все хорошие люди обязательно являются демократами, и не все они хотят участвовать в управлении государством. Многие, безусловно, предпочтут доверить эту работу тем, кого они считают компетентными. И пусть это звучит не очень разумно, но почему бы не поддержать диктатуру хороших людей? Ведь тоталитаризм -- это эффективная система, которая может действовать как во зло, так и во благо -- в зависимости от того, кто стоит у власти. И если бояться надо не системы, а дурных ее руководителей, то не следует ли просто заранее позаботиться, чтобы власть, когда придет время, оказалась в руках людей доброй воли?

Я совершенно уверен, что фашистский режим в Англии или в США серьезно отличался бы от его итальянской и немецкой версий. И если бы переход к нему не сопровождался насилием, наши фюреры могли бы оказаться много лучше. И когда бы мне было судьбой начертано жить при фашистском режиме, я предпочел бы фашизм английский или американский всем другим его разновидностям. Это не означает, однако, что по нашим сегодняшним меркам фашистская система, возникни она в нашей стране, оказалась бы в конце концов принципиально иной, скажем более гуманной, чем в других странах. Есть все основания полагать, что худшие проявления существующих ныне тоталитарных систем вовсе не являются случайными, что рано или поздно они возникают при любом тоталитарном правлении. Подобно тому, как государственный деятель, обратившийся в условиях демократии к практике планирования экономической жизни, вскоре оказывается перед альтернативой -- либо переходить к диктатуре, либо отказываться от своих намерений, так же и диктатор в условиях тоталитаризма должен неминуемо выбирать между отказом от привычных моральных принципов и полным политическим фиаско. Именно поэтому в обществе, где возобладали тоталитарные тенденции, люди нещепетильные, а, попросту говоря, беспринципные имеют гораздо больше шансов на успех. Тот, кто этого не замечает, еще не понял, какая пропасть отделяет тоталитарное общество от либерального и насколько вся нравственная атмосфера коллективизма несовместима с коренными индивидуалистическими ценностями западной цивилизации.

"Моральные основы коллективизма" были уже предметом многих дискуссий. Однако нас здесь интересуют не столько его моральные основы, сколько его моральные результаты. Главной этической проблемой считается обычно совместимость коллективизма с существующими моральными принципами. Или вопрос о выработке новых моральных принципов, которые необходимы для подкрепления оправдавшего все надежды коллективизма. Но мы поставим вопрос несколько иначе: какими станут моральные принципы в результате победы коллективистского принципа организации общества, какие нравственные убеждения при этом возобладают? Ведь взаимодействие нравственности с общественными институтами вполне может привести к тому, что этика, порожденная коллективизмом, будет сильно отличаться от этических идеалов, заставлявших к нему стремиться. Мы часто думаем, что если наше стремление к коллективизму продиктовано высокими моральными побуждениями, то и само общество, основанное на принципах коллективизма, станет средоточием добродетелей. Между тем непонятно, почему система должна обладать теми же достоинствами, что и побуждения, которые привели к ее созданию. В действительности нравственность в коллективистском обществе будет зависеть частично от индивидуальных качеств, которые будут обеспечивать в нем успех, а частично -- от потребностей аппарата тоталитарной власти.

* * *

Вернемся на минуту к состоянию, предшествующему подавлению демократических институтов и созданию тоталитарного режима. На этой стадии доминирующим фактором является всеобщее недовольство правительством, которое представляется медлительным и пассивным, скованным по рукам и ногам громоздкой демократической процедурой. В такой ситуации, когда все требуют быстрых и решительных действий, наиболее привлекательным для масс оказывается политический деятель (или партия), кажущийся достаточно сильным, чтобы "что-то предпринять". "Сильный" в данном случае вовсе не означает "располагающий численным большинством", поскольку всеобщее недовольство вызвано как раз бездеятельностью парламентского большинства. Важно, чтобы лидер этот обладал сильной поддержкой, внушающей уверенность, что он сможет осуществить перемены эффективно и быстро. Именно так на политической арене и возникает партия нового типа, организованная по военному образцу.

В странах Центральной Европы благодаря усилиям социалистов массы привыкли к политическим организациям военизированного типа, охватывающим по возможности частную жизнь своих членов. Поэтому для завоевания одной группой безраздельной власти можно было, взяв на вооружение этот принцип, пойти несколько дальше и сделать ставку не на обеспечение голоса своих сторонников на нечастых выборах, а на абсолютную и безоговорочную поддержку небольшой, но жестко выстроенной организации. Возможность установления тоталитарного режима во всей стране во многом зависит от этого первого шага -- от способности лидера сплотить вокруг себя группу людей, готовых добровольно подчиняться строгой дисциплине и силой навязывать ее остальным.

На самом деле социалистические партии были достаточно мощными, и если бы они решились применить силу, то могли добиться чего угодно. Но они на это не шли. Сами того не подозревая, они поставили перед собой цель, осуществить которую могли только люди, готовые преступить любые общепринятые нравственные барьеры.

Социализм можно осуществить на практике только с помощью методов, отвергаемых большинством социалистов. В прошлом этот урок усвоили многие социальные реформаторы. Старым социалистическим партиям не хватало безжалостности, необходимой для практического решения поставленных ими задач. Им мешали их демократические идеалы. Характерно, что как в Германии, так и в Италии успеху фашизма предшествовал отказ социалистических партий взять на себя ответственность управлять страной. Они действительно не хотели применять методы, к которым вело их учение, и все еще надеялись прийти к всеобщему согласию и выработать план организации общества, удовлетворяющий большинство людей. Но другие между тем уже поняли, что в плановом обществе речь идет не о согласии большинства, но лишь о согласованных действиях одной, достаточно большой группы, готовой управлять всеми делами. А если такой группы не существует, то о том, кто и как может ее создать.

Есть три причины, объясняющих, почему такая относительно большая и сильная группа людей с близкими взглядами будет в любом обществе включать не лучших, а худших его представителей. И критерии, по которым она будет формироваться, являются по нашим меркам почти исключительно негативными.

Прежде всего, чем более образованны и интеллигентны люди, тем более разнообразны их взгляды и вкусы и тем труднее ждать от них единодушия по поводу любой конкретной системы ценностей. Следовательно, если мы хотим достичь единообразия взглядов, мы должны вести поиск в тех слоях общества, для которых характерны низкий моральный и интеллектуальный уровень, примитивные, грубые вкусы и инстинкты. Это не означает, что люди в большинстве своем аморальны, просто самую многочисленную ценностно-однородную группу составляют люди, моральный уровень которых невысок. Людей этих объединяет, так сказать, наименьший общий нравственный знаменатель. И если нам нужна по возможности многочисленная группа, достаточно сильная, чтобы навязывать другим свои взгляды и ценности, мы никогда не обратимся к людям с развитым мировоззрением и вкусом. Мы пойдем в первую очередь к людям толпы, людям "массы" -- в уничижительном смысле этого слова, -- к наименее оригинальным и самостоятельным, которые смогут оказывать любое идеологическое давление просто своим числом.

Однако если бы потенциальный диктатор полагался исключительно на людей с примитивными и схожими инстинктами, их оказалось бы все-таки слишком мало для осуществления поставленных задач. Поэтому он должен стремиться увеличить их число, обращая других в свою веру.

И здесь в силу вступает второй негативный критерий отбора: ведь проще всего обрести поддержку людей легковерных и послушных, не имеющих собственных убеждений и согласных принять любую готовую систему ценностей, если только ее как следует вколотить им в голову, повторяя одно и то же достаточно часто и достаточно громко. Таким образом, ряды тоталитарной партии будут пополняться людьми с неустойчивыми взглядами и легко возбудимыми эмоциями.

Третий и, быть может, самый важный критерий необходим для любого искусного демагога, стремящегося сплотить свою группу. Человеческая природа такова, что люди гораздо легче приходят к согласию на основе негативной программы -- будь то ненависть к врагу или зависть к преуспевающим соседям, чем на основе программы, утверждающей позитивные задачи и ценности. "Мы" и "они", свои и чужие -- на этих противопоставлениях, подогреваемых непрекращающейся борьбой с теми, кто не входит в организацию, построено любое групповое сознание, объединяющее людей, готовых к действию. И всякий лидер, ищущий не просто политической поддержки, а безоговорочной преданности масс, сознательно использует это в своих интересах. Образ врага -- внутреннего, такого, как "евреи" или "кулаки", или внешнего -- является непременным средством в арсенале всякого диктатора.

То, что в Германии врагом были объявлены "евреи" (пока их место не заняли "плутократы"), было не в меньшей степени выражением антикапиталистической направленности движения, чем борьба против кулачества в России. Дело в том, что в Германии и в Австрии евреи воспринимались как представители капитализма, так как традиционная неприязнь широких слоев населения к коммерции сделала эту область доступной для евреев, лишенных возможности выбирать более престижные занятия. История эта стара как мир: представителей чужой расы допускают только к наименее престижным профессиям и за это начинают ненавидеть их еще больше. Но то, что антисемитизм и антикапитализм в Германии восходят к одному корню, -- факт исключительно важный для понимания событий, происходящих в этой стране. И этого, как правило, не замечают иностранные комментаторы.

* * *

Было бы неверно считать, что общая тенденция к превращению коллективизма в национализм обусловлена только стремлением заручиться поддержкой соответствующих кругов. Неясно, может ли вообще коллективистская программа реально существовать иначе, чем в форме какого-нибудь партикуляризма, будь то национализм, расизм или защита интересов отдельного класса. Вера в общность целей и интересов предполагает большее сходство между людьми, чем только подобие их как человеческих существ. И если мы не знаем лично всех членов нашей группы, мы по крайней мере должны быть уверены, что они похожи на тех, кто нас окружает, что они думают и говорят примерно так же и о тех же вещах. Только тогда мы можем отождествляться с ними. Коллективизм немыслим во всемирном масштабе, если только он не будет поставлен на службу узкой элитарной группе. И это не технический, но нравственный вопрос, который боятся поднять все наши социалисты. Если, например, английскому рабочему принадлежит равная доля доходов от английского капитала и право участвовать в решении вопросов его использования на том основании, что капитал этот является результатом эксплуатации, то не логично ли тогда предоставить, скажем, и всем индусам те же права, предполагающие не только получение дохода с английского капитала, но и его использование?

Но ни один социалист не задумывается всерьез над проблемой равномерного распределения доходов с капитала (и самих капитальных ресурсов) между всеми народами мира. Все они исходят из того, что капитал принадлежит не человечеству, а конкретной нации. Но даже и в рамках отдельных стран немногие осмеливаются поднять вопрос о равномерном распределении капитала между экономически развитыми и неразвитыми районами. То, что социалисты провозглашают как долг по отношению к своим гражданам в существующих странах, они не готовы гарантировать иностранцам. Если последовательно придерживаться коллективистской точки зрения, то выдвигаемое малоимущими нациями требование нового передела мира следует признать справедливым, хотя, будь такая идея реализована, ее нынешние самые ярые сторонники потеряли бы не меньше, чем богатые страны. Поэтому они достаточно осторожны, чтобы не настаивать на принципе равенства, но только делают вид, что никто лучше них не сможет организовать жизнь других народов.

Одно из внутренних противоречий коллективистской философии заключается в том, что, поскольку она основана на гуманистической морали, развитой в рамках индивидуализма, областью ее применения могут быть только относительно небольшие группы. В теории социализм интернационален, но как только дело доходит до его практического применения, будь то в России или в Германии, он оборачивается оголтелым национализмом. Поэтому, в частности, "либеральный социализм", как его представляют себе многие на Западе, -- плод чистой теории, тогда как в реальности социализм всегда сопряжен с тоталитаризмом [ср. поучительную дискуссию в: Borkenau F. Socialism. National or International? -1942]. Коллективизм не оставляет места ни гуманистическому, ни либеральному подходу, но только открывает дорогу тоталитарному партикуляризму.

Если общество или государство поставлены выше, чем индивид, и имеют свои цели, не зависящие от индивидуальных целей и подчиняющие их себе, тогда настоящими гражданами могут считаться только те, чьи цели совпадают с целями общества. Из этого неизбежно следует, что человека можно уважать лишь как члена группы, т.е. лишь постольку и в той мере, в какой он способствует осуществлению общепризнанных целей. Этим, а не тем, что он человек, определяется его человеческое достоинство. Поэтому любые гуманистические ценности, включая интернационализм, будучи продуктом индивидуализма, являются в коллективистской философии чужеродным телом. [Совершенно в духе коллективизма говорит у Ницше Заратустра: 'Тысяча целей существовала доныне, ибо существовала тысяча людей. Но все еще нет ярма для тысячи шей, все еще нет единой цели. Нет еще цели у человечества. Но скажите, братья мои, молю вас: если нет у человечества цели, разве не означает это, что нет человечества?"]

Коллективистское сообщество является возможным, только если существует или может быть достигнуто единство целей всех его членов. Но и помимо этого есть ряд факторов, усиливающих в такого рода сообществах тенденции к замкнутости и обособленности. Одним из наиболее важных является то обстоятельство, что стремление отождествить себя с группой чаще всего возникает у индивида вследствие чувства собственной неполноценности, а в таком случае принадлежность к группе должна позволить ему ощутить превосходство над окружающими людьми, которые в группу не входят. Иногда, по-видимому, сама возможность дать выход агрессивности, сдерживаемой внутри группы, но направляемой против "чужих", способствует врастанию личности в коллектив. "Нравственный человек и безнравственное общество" -- таков блестящий и очень точный заголовок книги Рейнгольда Нибура. И хотя не со всеми его выводами можно согласиться, но по крайней мере один тезис в данном случае стоит привести: "Современный человек все чаще склонен считать себя моральным, потому что он переносит свои пороки на все более и более обширные группы" [Carr E.H. The Twenty Year's Crisis, 1941. Р. 203]. В самом деле, действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдерживающих его поведение внутри группы.

Нескрываемая враждебность, с которой большинство сторонников планирования относятся к интернационализму, объясняется среди прочего тем, что в современном мире все внешние контакты препятствуют эффективному планированию. Как обнаружил к своему прискорбию издатель одного из наиболее полных коллективных трудов по проблемам планирования, "большинство сторонников планирования являются воинствующими националистами" [Findlay Mackenzie (ed). Planned Society. Yesterday, Today, Tomorrow: A Simposium. 1937. P. XX].

Ссылки

1. Friedrich A. Hayek, “The Road to Serfdom” from: http://http://www.iea.org.uk/sites/default/files/publications/files/upldbook351pdf.pdf

окончание

Янукович решил ввести налог на селедку - Нужны ли дотации и кто их оплачивает?

Нужны ли дотации и кто их оплачивает?

Полина Власенко*

Как сообщил "Обком" 2 августа 2010, Минагрополитики опубликовал законопроект о введении нового сбора на импорт рыбной продукции.
Средства от этого сбора, который будет составлять 10% от базы налогообложения, предполагается направить на выплату дотаций производителям мяса и рыбы.
Введение этого сбора будет иметь несколько последствий. Цены на рыбную продукцию вырастут, причем не только на импортную, а на всю рыбную продукцию. Импортеры рыбы поднимут цены из-за того, что им придется платить дополнительный сбор. Отечественные производители, видя рост цен на импортную рыбу, поднимут и свои цены.

Сколько средств поступит в бюджет в результате введения этого сбора, определить непросто. Покупатели станут покупать меньше рыбной продукции из-за роста цен. Поэтому ошибочно считать, что в бюджет поступит 10% от стоимости нынешнего объема импортируемой рыбы. Если спрос на рыбу упадет из-за повышения цен, объем импорта сократится.
Все это наводит на более глубокие размышления. Экономистам хорошо известно, что компании (производители, импортеры и т.д.) не платят налоги и сборы ― они просто собирают дополнительные деньги с населения и передают правительству. Людям следует помнить, что все налоги и сборы оплачивают именно они: либо прямо (путем уплаты своих налогов), либо косвенно - через более высокие цены, установленные предприятиями, на которые государство налагает сборы.

А зачем нужны дотации? Деньги не возникают из пустоты. Для того, чтобы их дать кому-то в виде дотаций, их нужно забрать у кого-то другого. Этим "спонсором" всегда является население. Т.е. дотации - это просто процесс сбора денег со всего населения и выплата их небольшой части населения (в данном случае производителям рыбы). И для осуществления этого процесса создается и поддерживается целый госаппарат и масса госслужащих.

Правительство говорит, что дотации нужны для помощи внутренним производителям. Тут возникает вопрос: чем наши производители рыбы такие особенные, что их нужно дотировать за счет всего населения? Если они не в состоянии произвести такую же рыбу, по таким же (низким) ценам, как зарубежные производители, чью рыбу мы в данное время импортируем - то зачем они нужны? Страна вполне в состоянии существовать без единого внутреннего производителя рыбы и иметь при этом большой ассортимент рыбы на потребительском рынке. Именно для этой цели человечество изобрело торговлю много веков тому назад. Благодаря торговле в Украине можно купить ананасы, несмотря на то, что они у нас не выращиваются. То же самое можно легко сделать и с рыбой. Для потребителей важно наличие рыбы, а не наличие отечественных производителей рыбы.

Поэтому не совсем понятно почему мы, потребители, должны доплачивать отечественным производителям через дотации.

* Полина Власенко, доктор экономических наук, является научным сотрудником Американского Института Экономических Исследований (American Institute for Economic Research). Взгляды, выраженные в статье, принадлежат лично автору, и необязательно отражают позицию Института.

?Золотой стандарт для гривни?

Может начнем в Украине двигаться в сторону введения золотого стандарта и начнем с кардинальной реформы НБУ?
Посмотрите, что наделали правительства всех стран, они же разоряли своих граждан, безответственно печатая эти бумажки, которые они силой принятых ими же законов объявляли единственным платежным средством.
ЧИСТОЙ ВОДЫ УЗАКОНЕННЫЙ БАНДИТИЗМ В ВИДЕ "ЗАКОННОГО" ВЫПУСКА ФАЛЬШИВЫХ ДЕНЕГ!
Кто же в выигрыше? Власть предержащие и приближенные к ним друзья в сфере бизнеса.

Как повлияла отмена золотого стандарта на доллар

Первый разрыв - это после изъятия всего золота у американских граждан администрацией президетна Рузвельта - отмена внутренней конвертации доллара в золото.
Второй еще более резкий разрыв - это дефолт США при администрации Никсона и отказ от конвертации доллара в золото при межгосударственных расчетах соответствующих банков.
Теперь вспомните все экономические кризисы, случившиеся именно в этот период - это самое наглядное доказательство того, что причина кризисов в неконтролируемом печатании бумажных денег правительством, введении ФРС и системы частичного резервирования банков.

Что будет после кризиса - читайте, молодежь, это Ваше возможное "будущее"

Нынешний финансовый кризис ― и что после него

Начало

Mises Daily: Friday, April 09, 2010 by Kevin Dowd

Mises Daily: Friday, April 09, 2010 by Kevin Dowd
[доклад был впервые представлен на Парижском “Свобода Fest”, 13 сентября 2009.]

Главной темой моего сегодняшнего доклада является урегулирование нынешнего финансового кризиса, и что можно сделать, чтобы исправить финансовую систему и помочь избежать нового кризиса в будущем.

Если это звучит как хорошая новость, то так оно и есть на самом деле. Но вы должны остерегаться экономистов, приносящих хорошие новости прекрасным воскресным утром: экономика не зря слывет мрачноватой наукой.

Есть еще и плохая новость ― и есть еще очень плохая новость.

Плохая новость заключается в том, что властные структуры плохо справляются с нынешней ситуацией ― что нам обходится крайне дорого ― за исключением, конечно, банкиров, которые смеются над тем, что осталось от наших банков. И мы еще ни в коей мере не выкарабкались из этого кризиса, а ответные действия властных структур на кризис уже сеют семена нового, вероятно, еще худшего кризиса, который уже маячит впереди.
Это плохо, конечно, но это лишь преамбула к очень плохим новостям. Очень плохая новость заключается в том, что даже если мы каким-то образом справимся с нашими сегодняшними проблемами, на горизонте уже вырисовываются некоторые тревожные бури, и они гораздо более зловещие, чем сам нынешний кризис.

Кейнсианская экономика

Первое, что нужно оценить - это сила идей. Этот кризис убедительно продемонстрировал, насколько крепко укоренился кейнсианский подход к экономике. В настоящее время люди забывают, что кейнсианство не сработало хорошо даже в 1930-х годах, его ориентация на краткосрочную перспективу и его пренебрежение к монетарной стороне экономики привело к инфляции и, в конечном счете, невзгодам в 70-х годах 20-го века. Несостоятельность кейнсианства была тогда очевидна, и оно было справедливо отвергнуто. После этого фискальная и монетарная расточительность были остановлены, инфляция была болезненно и с трудом сбита, и экономика расцвела.
А потом приходит следующий большой кризис, и кейнсианство вдруг снова в почете и поддерживается с удвоенной силой. Теперь нам говорят, что кейнсианские методы являются единственными решениями. И это не просто кейнсианство, а кейнсианство в массированном исполнении (или мне следует сказать, грубом исполнении?): масштабные налогово-бюджетные вливания, независимо от того, в какие суммы это обойдется, а также щедрая денежно-кредитная политика, независимо от проистекающих из этого инфляционных угроз.

Это напоминает мне старый анекдот: Кейнс как-то читал лекцию и заметил, что один из его студентов заснул. Тогда Кейнс задал ему вопрос, который разбудил студента. Испуганный студент ответил: "Я извиняюсь, г-н Кейнс, я не расслышал вопроса. Но ответ состоит в том, что нам нужно больше правительственных вливаний в экономику".

На все вопросы один ответ, в общем.

Мы уже были в такой ситуации раньше. В своей работе в 1940 году, Фридрих Хайек подверг кейнсианскую экономику, пожалуй, наиболее проницательной и понятной критике из когда-либо представленных:
Я считаю возрастающую концентрацию на краткосрочных эффектах... не только серьезной и опасной интеллектуальной ошибкой, но и предательством по отношению к главной обязанности экономиста и серьезной угрозой для нашей цивилизации...

Вызывает тревогу то, что, после того как мы уже прошли через процесс разработки системного подхода к изучению тех сил, которые в конечном итоге определяют цены и производство, нас сейчас призывают отказаться от такого подхода для того, чтобы заменить его близорукой философией делового человека, вознесенной на уровень науки. Разве нам не сказали, что, "поскольку в долгосрочной перспективе мы все мертвы", политика должна руководствоваться исключительно краткосрочными соображениями? Я боюсь, что эти верующие в принцип, что “после нас хоть потоп” получат то, что просят, раньше, чем они того желают.¹

Тогда, как и сейчас, оргия расходов не то, что нам нужно. Необходим взвешенный ответ, который был бы направлен на решение структурных проблем больной экономики. Ключевым вопросом, по сути, является то, что финансовые механизмы экономики разрушены, и эти механизмы нуждаются в ремонте прежде, чем экономика может правильно восстановиться.

Преодоление финансового кризиса

Так как же нам исправить финансовую систему? Ответ на этот вопрос состоит в том, что нам необходимо реструктурировать балансы основных финансовых учреждений. А, как все мы знаем, эти балансы можно лучше понять используя ― поэтические средства:

Баланс состоит из двух частей.

Правая часть и левая часть.

Справа - ничего не осталось.

А слева - все неправильно.

Хотите верьте, хотите нет, этот маленький стишок дает нам ключ к урегулированию финансового кризиса. Итак, давайте посмотрим на баланс:

Правая сторона показывает распределение активов банка, которые меняются в цене в зависимости от того, работает банк с прибылью или убыточно. Левая сторона показывает пассивы, т.е. обязательства банка, для покрытия которых и используются активы. Эти обязательства состоят из депозитов банка и его уставного капитала. Эта доля капитала является также буфером, предохраняющим депозиты и гарантирущим вкладчикам безопасность их денег. Так, например, если банк терпит убытки, потери, как правило, несут акционеры. т.е. владельцы банка. Если буфер достаточно большой, то банк может поглотить любые разумные потери и все еще иметь достаточно капитала, чтобы быть в безопасности. Эта ситуация проиллюстрирована на следующем слайде:


Банк понес небольшие потери, но смог их компенсировать и чувствует себя безопасно.

Однако, если банк претерпит очень большие потери, мы получим следующую ситуацию:


Потери банка теперь настолько высоки, что активов банка недостаточно для погашения обязательств перед вкладчиками в полном объеме. В этом случае акционеры теряют все и вкладчики также несут потери. Теперь банк неплатежеспособен ― он не может выплатить обязательства своим вкладчикам.

Сейчас проблема заключается в том, как поставить банк на ноги и дать ему возможность снова работать, как платежеспособное, непрерывно действующее предприятие.

Ответ - необходимо восстановить баланс банка. Есть хороший и плохой способ это сделать.

Властные структуры выбрали плохой способ. Они запаниковали ― что мы от них еще могли ожидать? И в своем паническом состоянии влили огромное количество денег налогоплательщиков в проблемные банки, и тем самым выбросили деньги в практически бездонную дыру.

Гораздо лучший способ - восстановить баланс банка, следуя преценденту традиционного закона о банкротстве. При такой процедуре банк переводится в режим управления временной администрацией, и должны произойти три вещи:

1. Его активы будут снижены по стоимости с учетом потерь.

2. Обязательства будут снижены на ту же сумму.

3. Обязательства будут реорганизованы таким образом, что банк будет снова иметь достойный основной капитал. Этот новый акционерный капитал будет образован из средств владельцев депозитов, некоторая часть депозитов которых будет конвертирована в акции.

Возможно также предоставить гарантии, что этой процедуре не подлежат вкладчики небольших депозитов, чтобы защитить их, ― это позволило бы легче продвинуть такой пакет предложений политически, но это детали.

Такая реструктуризация показана на следующем рисунке:


Теперь баланс банка намного меньше, но новая основа капитала банка достаточно большая, чтобы банк был в безопасности. После этого банк может возобновить нормальный бизнес, но теперь в меньшем объеме.

При таком подходе не будет спасения неблагополучных банков за счет средств налогоплательщиков, не будет государственной поддержки слабым учреждениям, не будет применяться принцип "слишком большой, чтобы его банкротить", не будет ублажения банков и поддержки их практики немеряных бонусных выплат, не будет длительной пагубной неопределенности, не будет финансового расточительства, не будет потери денег. Вместо этого будет быстрая, осуществленная в режиме чрезвычайной ситуации, операция на финансовом механизме экономики, за которой последует быстрое возвращение к нормальным рыночным условиям. Это весьма отличается от того, что произошло на самом деле.

Конечно, я не утверждаю, что эта операция будет легкой. В частности, очень трудно определить, какая должна быть "истинная" стоимость активов банков ― никто не знает какова стоимость токсичных активов. Но, к счастью, нет необходимости в том, чтобы списания были "реалистичными" и точными. В самом деле, лучше всего, если списания будут резкими, оценивание смещено в консервативную сторону, и оно может быть основано на формулах, отражающие наихудший прогноз стоимости различных видов активов, (т. е. нуль в некоторых случаях). И если эти оценки впоследствии окажутся слишком низкими, это не имеет большого значения: активы банков можно подправить позже.

Главным преимуществом во всем этом является скорость. Можно закрыть банки или ограничить их деятельность на выходные или несколько дней, но не на несколько месяцев. Продолжительные перебои банковской деятельности подорвали бы систему платежей и предоставление кредитов для экономического развития, и это могло бы иметь катастрофические последствия. Поэтому очень важно, чтобы эта операция была проведена быстро, сводя к минимуму перебои в деятельности банков, ― и не ради банков, а ради всех остальных.

Заглядывая вперед, мы должны ориентироваться на пакет реформ с рядом ключевых элементов:

Во-первых, мы должны рассмотреть вопрос о реформировании банкротства и законодательства о несостоятельности, чтобы получить правильную методику ЧП (экстренного) лечения в будущем: если какому-либо банку когда-нибудь опять понадобится срочная операция, это должно быть простым процессом "как написано в книжке", заранее принятым и продуманым, а не хирургией с помощью топора на поле боя.

Во-вторых, индустрия финансовых услуг нуждается в серьезной реформе. Трудно поверить, что когда-то были времена, когда эта индустрия была консервативной и уважаемой, когда она сосредотачивала свое внимание на предоставлении простых финансовых "продуктов" для своих клиентов и делала это хорошо. Мы должны вернуться к этому. Не нужно финансовых водородных бомб, взрывающих финансовую систему.

Ключом к этому является реформа корпоративной системы управления. Я говорю не о мелких манипуляциях с числом директоров или о новом законе Сарбейнса-Оксли, а о радикальных реформах, ставящих своей целью заставить банки быть подотчетными и предотвращающими риски морального характера, которые буйно разрослись. И ключом к хорошему корпоративному управлению является отмена ограниченной ответственности: мы должны отменить уставы с ограниченной ответственностью и дать банкирам самые сильные из возможных стимулов присматривать за нашими деньгами должным образом.

И, конечно же, наш старый враг ― государство. Если бы я мог выбирать, то я бы свернул деятельность государства в банковской сфере: никакого страхования вкладов, никаких правил достаточности капитала, никаких финансовых регулирований, отмена центрального банка, отмена централизованой монетарной политики, ― короче говоря, восстановление благоразумного монетарного стандарта.

См. окончание

¹Friedrich A. Hayek, The Pure Theory of Capital, Chicago University Press, 1941, pp. 409―410.

На какие группы можно рассчитывать в борьбе за свободу?

(Адаптация главы Strategy for a Liberty из книги Мюррея Ротбарда For a New Liberty)

Образование останется нашей главной задачей на достаточно неопределенный срок. Но есть важный стратегический вопрос: кого обучать? Поскольку надеяться на то, что нам удастся перетянуть на свою сторону правящую элиту не приходится, на кого следует нам рассчитывать? На какие социальные, профессиональные, экономические или этнические группы?

Большой бизнес или новые украинцы

Некоторые возлагают надежды на крупных предпринимателей. Этот взгляд пытаются подкрепить аргументами, что «Большой бизнес подвергается сильному экономическому давлению со стороны государственных структур и является по сути преследуемым». Преследуемым? Если не считать небольшого числа исключений, весь большой бизнес стоит в очереди к большой государственной кормушке. И кто же здесь чувствует себя преследуемым? Быть может, корпорация СКМ Ахметова, группа «Приват» Коломойского, ИСД Таруты, бизнес-империя Пинчука?

Крупный бизнес поддерживает корпоративное «социальное государство» и его властные структуры на всех уровнях. Чем можно объяснить столь откровенную поддержку государственных структур со стороны «новых украинцев»? Крупные предприниматели обычно бывают убежденными сторонниками государственных структур потому, что они умеют правильно ориентироваться в жизни. С тех пор, как в 1996-2004 г.г. экономика Украины была поставлена на службу сформировавшихся бизнес-кланов, они использовали огромные возможности, открываемые государственными контрактами, субсидиями и государственным регулированием, для того чтобы добиваться привилегий за счет всех остальных. Не слишком большой натяжкой будет утверждение, что Ахметов в основном руководствуется собственной выгодой, а не сумасбродным альтруизмом. Вряд ли кто-то станет отрицать, что, например, обширная сеть органов государственного регулирования используется крупнейшими финансово-промышленными группировками в свою пользу и за счет общества в целом. Но, оправдывая свое участие в укреплении государства, современные политические группировки продвигают в массы мысль о том, что регулирующие ведомства, налоговая администрация, Пенсионный фонд и пр. и т.п. были созданы исключительно ради общего блага. Таким образом, идея и происхождение регулирующих ведомств и других государственных структур вполне благонамеренны, вот только на практике эти ведомства как-то запутались в грехах и в служении частным, корпоративным интересам. В действительности все эти структуры были задуманы, разработаны и внедрены на общенациональном и местном уровне самими привилегированными группами для партнерства между правительством и бизнесом. Они создали для себя такое устройство жизни в Украине, которое кормится за счет предоставления субсидий и монопольных привилегий бизнесу и другим опекаемым группам.

Ожидать, что Ахметов, Коломойский, Пинчук, Губский и легион подобных им привилегированных крупных предпринимателей станут поборниками справедливой и равной конкуренции или хотя бы примут идеологию экономической свободы, — это пустая и тщетная надежда. Но это не значит, что нужно списать со счетов всех крупных предпринимателей или бизнесменов в целом. Что бы там ни говорили, не все бизнесмены и даже не все крупные предприниматели образуют однородный экономический класс с одинаковыми классовыми интересами. Напротив, когда ВР наделяет монопольными привилегиями производителей автомобилей в Запорожье (Васадзе и Ко.), или когда НКРС предоставляет частоты только крупнейшим медиа-корпорациям, множество других фирм и бизнесменов, малых и крупных, терпят ущерб, потому что на них эти привилегии не распространяются. Привилегия подразумевает исключение, поэтому всегда существует множество фирм и бизнесменов, крупных и малых, кровно заинтересованных в том, чтобы покончить с государственным регулированием отрасли. А потому крупных и мелких предпринимателей — особенно среди тех, кто далек от привилегированного «донецкого или днепропетровского клана», — которые могут оказаться восприимчивыми к либертарианским идеям, всегда будет достаточно.

Университетская моложежь и другие молодежные категории

Так от каких групп можно ожидать особенной восприимчивости к нашим идеям? Где наш «фактор социальных изменений»? Для нас это, естественно, важный стратегический вопрос, поскольку от ответа на него зависит направление наших усилий в области образования.

Заметную роль в нашем движении несомненно может сыграть университетская молодежь. И не удивительно: учеба в университете — это время, когда люди особенно открыты к основным проблемам нашего общества. Молодым людям импонирует последовательность в достижении целей и неприкрытая правда, у студентов есть навык работы с абстрактными идеями, они еще не так обременены житейскими заботами, их кругозор пока что шире, чем у взрослых «осемененных» специалистов, а потому они представляют собой плодородное поле для распространения новых идей. Кроме того, это поколение не заражено бациллой советизма, совковости и патернализма. Мы можем надеяться на больший рост наших сторонников в кругах университетской молодежи в будущем, и этот рост может быть усилен расширением нашего влияния в Вузах среди молодых ученых, профессоров и аспирантов.

Всех молодых должна привлечь позиция либертарианцев по вопросам, которые особенно близки их интересам. Это, прежде всего, наши призывы к отмене всеобщей воинской повинности, расширению гражданских свобод.

Журналисты и другие работники средств массовой информации

Средства массовой информации также проявляют себя как достаточно сильный источник благожелательного интереса к новым либертарианским идеям. Обладающих особенной отзывчивостью ко всему новому в общественной и политической жизни журналистов привлекают не только публикуемые либертарианцами материалы, но и их непреклонность, я бы даже сказал, непримиримость. Будучи либералами, эти журналисты особенно чутки к провалам и углубляющемуся упадку господствующих политических и государственных структур. Власть, враждебно относящаяся к СМИ, автоматически записывающая работников прессы в ряды подстрекателей и безответственных элементов, не может быть привлекательной для средств массовой информации. И эти же думающие журналисты и редакторы благожелательно относятся к либертарианскому движению: они соглашаются с его подходом к вопросам личных свобод, воспринимают его объяснение связи между действиями правительства в этой области и правительственным вмешательством в экономику и сферу прав собственности. Все большее число журналистов начинает понимать, что все эти области взаимосвязаны, и привлечение таких журналистов на нашу сторону, конечно, чрезвычайно важно в силу их влияния и воздействия на общество в целом.

Средний класс и наемные работники

А как насчет нашего замученного среднего класса и рабочих, которые вместе составляют большинство украинского населения и по основной части вопросов далеких от университетской молодежи? Можем ли мы чем-нибудь привлечь их? Если подходить логически, то для этой категории населения мы должны быть особенно привлекательны. Мы непосредственно поднимаем те проблемы, которые вызывают особенное недовольство, — рост налогов, инфляция, преступность. Только либертарианцы предлагают конкретные и последовательные способы решения этих проблем, предлагают вывести все эти сферы из-под влияния правительства и превратить их в зону частной добровольной деятельности. Мы можем показать, что во всех этих проблемах виновато правительство и что их решение заключается в том, чтобы сбросить с наших плеч государство с присущим ему принуждением и насилием, с навязанными нам формами социального якобы сотрудничества.

Малому бизнесу мы можем пообещать мир подлинно свободного предпринимательства, мир, освобожденный от созданных государством и правящей верхушкой монопольных привилегий. Им и крупным предпринимателям, не попавшим в привилегированный круг монополистов, мы можем обещать мир, в котором их личные таланты и энергия смогут полностью раскрыться в создании более совершенных технологий и росте производительности, что принесет выгоду им и каждому из нас. Этническим группам и меньшинствам мы можем доказать, что в условиях свободы они смогут преследовать собственные интересы и развиваться, не опасаясь препятствий и насилия со стороны правящего большинства.

Короче говоря, либертарианство потенциально привлекательно для многих классов и групп. Его привлекательность не связана с этнической и профессиональной принадлежностью, с возрастом и экономическим положением. Каждый из тех, кто не принадлежит к правящей элите, потенциально восприимчив к нашим идеям. Каждый человек и каждая группа, если они ценят свободу и материальный достаток, могут стать приверженцами либертарианского мировоззрения.

Когда наступает решающий момент?

Свобода привлекательна для всех групп общества. Но дело в том, что, когда все идет хорошо, большинство людей перестает интересоваться общественной жизнью. Радикальные общественные изменения, переходы к другой социальной формации происходят только при наличии того, что именуют «кризисной ситуацией». Короче говоря, разработка альтернативных решений начинается только тогда, когда рушится существующая система. А когда начинается широкий поиск социальных альтернатив, активисты нашего движения должны быть готовы предложить радикальную альтернативу, должны суметь соотнести кризис с внутренними недостатками системы, указать на то, как альтернативная система разрешит существующий кризис и предотвратит подобные ситуации в будущем. Будем надеяться, что активисты смогут также продемонстрировать, что они давно уже предостерегали публику о надвигающемся кризисе и предсказывали его неизбежность.

Более того, одной из особенностей кризисных ситуаций является то, что сами правящие элиты начинают отворачиваться от системы. В условиях кризиса даже часть государственного аппарата начинает терять вкус к власти. Короче говоря, у государства сдают нервы. В ситуации краха и упадка даже члены правящей элиты могут стать приверженцами альтернативной системы или, по крайней мере, могут утратить преданность существующей.

Исторически известно, что необходимым условием радикальных перемен является упадок и разложение правящей элиты. «Элита может утратить искусство манипулирования или силовое превосходство, она может лишиться уверенности в себе и сплоченности, может утратить контакт с теми, кто не входит в элиту, дрогнуть под давлением финансового кризиса; она может оказаться некомпетентной, слабой или зверски жестокой».